260 лет – Михайловке!

Михайловка и станция Себряково в произведениях Федора Крюкова

Дорогие друзья!

Как мы уже писали в блоге, в сентябре этого года наш город отметит свой юбилей – 260-летие со дня основания. 

Интересной информацией поделился с нами профессор, кандидат юридических наук, вице–президент Фонда «Сохранение творческого наследия писателя Ф. Д. Крюкова» И. А. Мурашкин. Игорь Александрович недавно подарил нашей библиотеке уникальное издание – новое восьми томное собрание сочинений нашего знаменитого земляка, писателя-казака, общественного и государственного деятеля, уроженца станицы Глазуновской Кумылженского района Федора Дмитриевича Крюкова. Об этом можно прочитать ЗДЕСЬ.

Книги Ф. Крюкова уже прошли централизованную обработку и вернулись в фонд библиотеки. Теперь они представлены на новой выставке по краеведению, оформленной к 260-летию со дня основания Михайловки – «С любовью – к земле михайловской!».

Также читателям предлагаются книги Ф. Крюкова из первого собрания сочинений, подаренные библиотеке Малаховым Георгием Георгиевичем.

Эти книги также централизованно обработаны и доступны для широкого круга читателей.

Федор Дмитриевич Крюков

И вот новый интересный и ценный «подарок» от Игоря Александровича Мурашкина, как раз к замечательному юбилею нашего города Михайловки! Он прислал нам для публикации в блоге очень интересный материал - «Михайловка и станция Себряково в произведениях Ф. М. Крюкова». Это отрывки, фрагменты из произведений Федора Дмитриевича Крюкова, посвященные Михайловке и станции Себряково. Ф. Крюков (1870-1920) писал в конце ХIХ – начале ХХ века. Вчитываясь в строки писателя, узнаешь историю родного города, обращаешь внимание на интересные факты и события, происходящие в то время, чувствуешь атмосферу той далекой эпохи…

Давайте, дорогие друзья, познакомимся с материалами, так любезно и от души предоставленными И. А. Мурашкиным.

Спасибо огромное, Игорь Александрович, за такую интересную и нужную информацию о нашем городе, особенно накануне его юбилея!

Железнодорожная станция Себряково

История города Михайловки и станции Себряково в произведениях Федора Дмитриевича Крюкова

«— Станция Себряково, поезд стоит восемь минут!

Я выглянул в окно. Знакомая картина, которую я все-таки давненько уже не видал: толпа хохлов-извозчиков на платформе небольшого вокзала, два или три казака в старых фуражках с промасленными верхами и красными околышами, впереди — начальник станции и старичок-жандарм, три некрасивых барышни в шляпках, — все в том же виде и порядке, как и всегда.

Я собираю свои вещи и в два приема вытаскиваю их на платформу. Высокий старый хохол с кнутом под мышкой тотчас подвигается ко мне.

— Вам извозчика потребуется? — дипломатически осведомляется он.

— А далече ехать? в слободу? — обращается другой.

— Нет, подальше.

— А как, по крайней мере?

— В Г—скую станицу.

— Что же, можно и туда, — снисходительно говорит один из окруживших меня возниц: — пять рубликов пожалуйте, и мы отвезем... У меня лошадь вот тут стоит сейчас, у крыльца; извольте посмотреть: ракета, а не лошадь...

— Какая у него лошадь! Пожалуйте со мной: у меня — пара. К чаю дома будем! За три рублика отвез бы...

— Эка галман бессовестный! Ваше благородие! У него лошадь о трех ногах, до слободы не доедет, станет кверху спиной... Прошедший раз он барыню одну середи дороги ссадил...

— Эка бродяга, с..... сын! ему лишь бы пассажира отбить!»

(Ф.Крюков, «На тихом Дону», «Русское богатство». 1898. № 8. С. 36–59 )

«Поезд отошел в третьем часу утра. В вагоне было тесно и душно; я сел на площадке. Еще свежо и влажно было в воздухе; на востоке продолговатые синие тучки зарумянились; молодостью и бодростью веяло от них.

Мимо поезда быстро промелькнули длинные деревянные и каменные — сараи, товарные вагоны, паровая мельница, лабазы с надписью «Торговля дехтю и соли», только что проснувшиеся обыватели слободы, не спеша направлявшиеся к вокзалу, казак, державший под уздцы испуганную лошадь, равнодушные волы, лежавшие у возов с досками, хохлацкие белые хатки с тесовыми и соломенными крышами, наконец, дубовый лес по р. Медведице, река, разделенная на два русла песчаной отмелью, бледно-зеленые ивы и на ее берегу — все это мелькнуло и торопливо скрылось из глаз».

(Ф.Крюков, «На тихом Дону».)

 Те самые белые хохлацкие хатки слободы Михайловки

«— Кум! болезный мой! чего мне делать? — слышался среди общего говора пьяный, огорченный голос: — чего мне делать, кто бы мне сказал? Я выпил... Ну, хорошо, выпил... Над кем это не случается? А отец с матерью меня из дома выгнали! Я говорю: «мать, мать! все я знаю! Кто столько терпел, как не я? Я знаю все доку́менты... ты дочери купила четыре юбки, себе две, а моей жене одну, и я все терплю и терпел бы, а теперь нельзя, потому что я знаю все доку́менты...» Ты, кум, не знаешь, в чем дело, а я знаю: она хоть бы моей бабе подставок купила, а то ведь нет! И опять дело не в этом! Я говорю: «мать, мать! долго мне сказать: прости, сердечная, родная Донщина! а? долго мне это сказать? прости сердечный, тихий Дон! ночь — до Михайловского вокзала, а другая-то ночь будет — и про Дон не поминай! Она, железная-то дорога, на что-нибудь устроена. И вот тебе, мать, скажет Тимошка: прощай, Донщина! не видать тебе больше Тимошки! Эх, Тимошка, Тимошка...»

(Ф.Крюков, «На Тихом Дону».)

«Неудержимый трепет волнения, робости и надежд охватил его, когда он стал выезжать в родные места. Как-то его встретит родина?..

Он сошел с поезда на Себряковском вокзале и вошел в слободу Михайловку. До родного хутора оставалось верст семнадцать, до станицы – сорок. За двадцать лет слобода изменилась до неузнаваемости. Вместо хохлацких мазанок – большие, железом крытые дома, магазины с зеркальными окнами, многоэтажные заводские корпуса. И много народу...

(Ф. Крюков, «В родных местах», «Русское богатство», 1903. гл.2.)

«Милая мамушка, – говорилось в письме, – пропишу тебе, почему не пропишешь мне, получала или нет деньги, которые я посылал со сборного места – пятьдесят рублей, и получала ли от Степана Жукова мундир с шароварами да пирог белый из слободы Михайловки? Да пропишу тебе: лес блюди до моего прихода; когда я приду, лес будет нужен. И соблюдай мое платьишко, пожалуйста, да сиротское платье соблюдай – моих милых сироток; зыбку возьми, – она была на подержание отдана, – да пропиши про детей, как они живы-здоровы, а то я по них скучаю, по милых своих, редкую ночь не вижу во сне их. Да пропиши, когда будут землю делить да лес делить. Пишите, кто помрет, кто народится, кого станичным атаманом выберут, кого казначеем, кого писарями, помощниками, какие новости у вас...»

(Ф.Крюков, «Станичники», «Современность»,1906, №1)

«А ты отколь?

– Из Михайловки. С вокзала.

– Не студентов везешь? – понизив голос, спросил таинственно сиплый бас.

– Нет.

– М-мм... Жаль.

Пассажир был приятно удивлен: сожаление показалось ему искренним. Неужели и на его родине наступило время, когда сожалеют, что нет студентов?

– А нужны? – сочувственно спросил кучер. Обладатель сиплого баса чмокнул языком, выражая этим всю безвыходность нужды в студентах.

– Человечков пятьдесят у нас тут есть... – тихо и секретно сказал он: – забастовку хоть бы сейчас готовы... Только вот некому руководствовать.

– Кого же? Бебера или Прялкиных?

– Расчесали бы кого угодно. Руководствовать некому!»

(Ф. Крюков, «Шаг на месте», «Русское богатство»,1907. №5)

«– Нас русские стесняют. Русских народов выгнать в Рассею, – ну, действительно, нам бы просторнее стало. А жидов у нас нет.

– И не дай Бог быть, я вам скажу!.. Этот народ такой... в роде поджарых кобелей: согнутся и суют везде свой нос, и уж везде он бросит семя злака...

– Ну, а по Рассее-то уж не жиды же бунтуют. Вон в Михайловке промежду хохлов идет волнение. Ведь они православные. И не рыцынеры...

– Тоже и у нас их развелось много. То студенты, то доктора... это – все ихней руки...» 

(Ф. Крюков, «Шаг на месте», «Русское богатство»,1907. №5)

Белая мельница И.Л.Вебера Фото 50-х годов.

«Он налил еще чашку и, подув на горячий чай, неторопливо продолжал:

– Пришел из полиции, – у жены и хлебец был, и свиньи, и утки. Мясцом гостила его. Тут как раз мать померла, помянуть надо. Повез пшеницы продать – на помин. Продал в Михайловке. Закупил меду, свечей. Однако и выпить же надо. Выпил. Нанял музыку, набрал компанию. Спустил и мед, и свечи... От пшеницы ничего не осталось. Приехал, – мать помянуть нечем... Насыпал еще воз пшеницы, в Усть-Медведицу поехал. Продал – и тоже зарядил добрый заряд. Пока протрезвился, лед на Дону сломало, – отбило от дома. Продал лошадь совсем с телегой. Опять напился. И остальные деньги кто-то вынул. И пришел Кондратушка домой, яко наг, яко благ, яко нет ничего...»

(Ф. Крюков, «На речке Лазоревой», «Русское богатство»,1911. №12)

«Путь, каким прошел Микихор Скачков к познанию 110 ст. XXII книги Свода военных постановлений, много сложнее, чем тот, что был пройден ямщиком и кирпичником из Михайловки: здесь лишь «книжечки», там – хоть и комическая, но подлинная попытка к протесту, к «бунту». Но оба факта, совершенно случайно попавшие в поле зрения постороннего, проезжего человека, свидетельствуют об одном – что под покровом душной, немой ночи не всё так мертво-спокойно и беззвучно, как кажется на первый взгляд…»

(Ф. Крюков, «Мельком. Дорожные впечатления», «Речь»,1911. )

 Въезд на Белую мельницу. Справа здание конторы.

«— Вот и самый разговор в человеке, когда выпьет, — замечает Матвей: — а за книжки у нас строго… Вон в Михайловке моего свояка за книжки-то посадили, теперь судить будут… Две ли, три ли книжки нашли… Да кабы уж читал, а то курил. У него их много было, все искурил, а вот оставалось самый пустяк, — с обыском пришли…»

(Ф. Крюков, «Будни», «Русское богатство»,1911. №12)

«Михайловская дача — образцовое показательное хозяйство в семь тысяч десятин, приобретенное на войсковые средства у частного владельца. Уплачено за это имение было что-то около миллиона рублей. Предназначалось оно служить практической сельскохозяйственной станцией — главным образом, как образец для устройства искусственного орошения посевов. Для заведывания этой станцией местное областное правление представило лицо с высшим агрономическим образованием. Но на этом представлении бывший начальник края, барон Таубе, начертал краткую резолюцию: «Нам таких не надо».

И самым подходящим лицом на должность заведующего, по его указанию, оказался сельский иерей, завершивший свое образование в астраханской духовной семинарии. При военных и разных иных полномочиях, войсковому атаману безвозбранно можно было упражняться в полетах фантазии, — вверенный его управлению край с твердостью выносил любое его административное упражнение. Барон Таубе, человек с жандармским прошлым, хоть и получил в командование область смирную, девственную, ни в чем не замеченную, но считал, что укрепить основы благонадежности никогда не лишнее. И поля орошения не были обойдены его начальническим попечением в этом смысле. Какой-нибудь петровец или ново-александриец, пусть он и специалист по агрономии, химии, гидротехнике и еще каким-то там наукам, — таит в себе, прежде всего нечто разрушительное и подлежащее изъятию из обращения. И барон без долгих размышлений положил резолюцию:

— Нам таких не надо!»

(Ф. Крюков, «Из анекдотов современности», 1911)

«Выборы уполномоченных от станицы у нас не состоялись: в 50-ти верстах, в слободе Михайловке, в день выборов, 14-го сентября, была ярмарка, и большинство наших выборных десятидворных предпочли ярмарочное развлечение исполнению гражданского долга, на сход не явились…» 

(Ф. Крюков, «После боя»)

 Площадь перед мельницей. Слева старинный особняк и остатки ворот.

«– Я надысь к Серапиён Михайлычу пришел, – говорит он мрачно: – не будет ли, мол, надобности в Михайловку за товаром, – фуры есть свободные. А он сидит, чай с кренделями пьет. – «Нет», – говорит, – «не потребуется»... – Хочь бы скотине на корм – говорю – заработать. – «Чудно вы» – говорит – «живете, погляжу на вас: казак на быка, бык на казака и оба они – два дурака». Так и раскололся со смеху. А я ему на ответ: – дураками, – говорю, – и свет белый держится... Не будь нас, дураков, – чего бы с вами, умными, было?» 

(Ф. Крюков, «Весна красна», «Речь»,1913.)

 Фрагмент особняка и ворота. Фото 70-х годов прошлого века

«Помощник пристава, как и всякий следопыт в своей области, уже нюхом угадывал здесь следы интеллигентских разъяснений. Он горел тайным желанием услышать и готов был даже сам подсказать некоторые имена, давно состоявшие на примете... Но — увы — темный человек закостнел в заблуждении, как будто оно родилось вместе с ним или досталось ему по наследству от обиженных прадедов...

— Нет, ваше благородие, — с глубоким убеждением сказал хозяйственный наш мужичок: — аж горе берет!.. Едешь в Михайловку, аж сердце вянет, сколько у одного Серебряка... А ты городишь-городишь... хлопочешь... и вдруг последнее отбирают...»

(Ф. Крюков «В глубине», «Русское богатство», 1913. № 4-6)

«Агап все добивался узнать: цела ли Звездочка? Лошадь ценная! Больших денег стоит лошадь, за ней и в армию можно бы съездить, если цела, – чтобы в чужие руки не попала. Но нигде ничего не мог добиться: в правление никакой бумаги не присылали, начальство отзывалось незнанием, а в письмах казацких с войны говорилось уже о других смертях, о Пашутке ничего больше не было.

Случайно, на базаре в Михайловке, услыхал Агап, что прошел домой из 20-го полка раненый урядник с хутора Березок. Ни минуты не медля, поскакал старик на Березки. Разыскал урядника: кавалер, с двумя крестами. Такой словоохотливый: прежде всего о войне стал рассказывать, о высших начальниках своих».

(Ф. Крюков, «Душа одна», «Русские записки».1915. № 12 )

«Подошли к кургану. Сейчас спуск вниз, в лощину, откуда видно будет лишь Скуриху, а своя станица скроется, – лишь вербовые заросли будут до самой Скурихи провожать и порой выглянут из-за них главы церковки... Собрались вкруг, постояли. Бурчик и Лысый спустились в лощину, потянулись по песчаной дорожке к Скурихе. Ребятишек ссадили. Села мать, сестра, Анна Ивановна, жена Липата, – они провожали до самой Михайловки».

(Ф. Крюков, «Ратник», «Русские записки».1915. № 12)

Ф. Д. Крюков среди депутатов 1-й Государственной Думы, 1906 г.

(стоит, третий слева)

«На сборном пункте неутомимую энергию обнаружила Андреевна. Всю жизнь она нигде, кроме Глазунова, не бывавшая, робко жалась к сторонке от всякого начальства, боялась, как бы чем не ошибиться да не навлечь гнева, – а начальники всех рангов рисовались ей суровыми и взыскательными. Но тут стоял перед ней вопрос: нельзя ли вырвать как-нибудь назад сыночка, а если не вырвать, то хоть вымолить ему уголок потеплее, поукромнее? И она забыла всякий страх и пошла напролом – по всем начальникам, какие только были в Михайловке.

Ходила сперва к докторам. Долго и обстоятельно, заливаясь слезами, сморкаясь и утираясь ладонью, доказывала им, что Костик ногами негож для службы, шибко потеют ноги, чулок не наготовишься. Доктора не закричали на нее – к чему она была готова, – выслушали и сказали, что потение ног не входит в какой-то там список, – прочитали ей и список самый. Ничего она не поняла, кроме одного: доктора не помогут, и служить Костику – не миновать.

От докторов пошла к воинскому начальнику. Ему сперва сообщила, что Панфил Игнатьич, подрядчик по строительной части, владелец многих домов в Устинске, доводится ей дядей.

– Ага! – благодушно воскликнул воинский, стараясь догадаться, о чем хочет говорить эта сухенькая старушка:

– Знаю Панфила Игнатьича, – старичок ветхозаветный... а все еще суетится...

– Он нам дядей доводится, – повторила Андреевна.

– Ну, ну... В чем же дело, мать?

– Да вот я насчет сыночка... Берут у меня... единого моего. И залилась слезами.

– Что же делать? Долг перед отечеством, – сказал воинский. – Вот я тоже подал – совестно сидеть тут, когда там умирают... Тоже иду. А жена, дочурка есть...

Захлебываясь слезами, Андреевна стала просить, нельзя ли в какие мастеровые зачислить сынка или в писаря, – он и по письменной части не плох, сидел в лавке, вел счетоводство, – и по столярной части работал с отцом. Воинский начальник терпеливо выслушал. Твердо не обещал ничего, но сказал, что будет иметь в виду. Послал к делопроизводителю.

Делопроизводитель, толстый, добродушный человек в серой куртке, с серой щетиной на скулах, тоже не заругался, хоть и занят был. Сказал, глядя в бумаги:

– Ну, ну, мать, отметим... мы его отметим... Что же убиваться так, не ты одна...

– Да ведь у меня-то он один и есть!..

И этот рыдающий крик был убедительнее всех доводов и просьб.

Делопроизводитель торопливо повторил:

– Отметим, отметим...

Смущенно крякнул и опять уткнулся в бумаги глазами.

– Подавали на почтальона, да опоздали, ответа вот нет...

– Да, почтальоны освобождаются, — перебирая бумаги, говорил делопроизводитель, занятый своими какими-то мыслями.

– А если ответ придет, можно будет заместить?

– Да, коль захватит тут, можно... отчего же... как-нибудь уж...

Этой крошечной искоркой надежды она жила все три дня. На четвертый, вечером, посадили ратников в красные вагоны. Было многолюдно на платформе, тесно, толкотно. Не раз в народе тонула милая, родная фигура в ловко сидевшем на ней полушубочке и военной фуражке. Сколько их, молодых, чистых, хороших, глядело из разинутых дверей... Улыбались, ободряюще-весело кивали головами, а у них, матерей, сестер, жен, отцов и братьев, тесной грудой сбившихся к вагонам, застилало слезами глаза... »

(Ф. Крюков, «Ратник», «Русские записки».1915. № 11)

«Рассмеялся мой собеседник очень одобрительно и, обернувшись к лошадям, которые как будто прислушивались к его повествованию, потому что перешли с рыси на шаг, подвеселил их кнутиком. Встретилась вереница саней, возвращавшаяся из Михайловки, – на некоторых сидели в зипунах наши станичные казаки. Объезжая, Петрович крикнул:

– Ну, как там наши? живы?

Что-то закричали с саней, чего за шумом полозьев мы не расслышали. Но Петрович кивнул все-таки головой, как бы удовлетворенный ответом и, обернувшись, сказал довольным голосом:

– Так вот, теперь и Америк за нас…»

(Ф. Крюков, «Около Войны», «Русские записки». 1914. № 2, 1915. № 2-3)

«Но по соседству, верстах в тридцати, существуют какие-то комитеты, и в них прочно окопались разные военнообязанные, уклоняющиеся от фронта. Окопались и занимаются тем «правотворчеством снизу», которое в старой кодификации обычного права выражалось кратким «сарынь на кичку!» Под руководством этих комитетов соседи наши, михайловские хохлы, реквизировали у окружных помещиков инвентарь, зерно и землю. За десятину назначили три рубля, а сами сдали соседям по семнадцати-двадцати рублей. По соседству же бабы громят потребительские лавки, требуя сахару. В соседних лесничествах новые граждане по случаю свободы производят истребительную рубку, вытравливают скотом молодняк…

Но у нас пока – слава Богу – тихо. И может быть, на единственной стороне жизни отразилось у нас ощутительно веяние свободы – на изготовлении самогона. Под красным флагом революции фабрикация самогона приняла чрезвычайно оживленный и про[ст]орный характер. До свободы власти старого режима принюхивались носами, не пахнет ли где дымком, рыскали по полям, рощам и оврагам, накрывали кустарей-спиртогонов, отбирали их самодельные аппараты. С пришествием свободы все чины присмирели и сократились, а в оврагах, левадах и разных укромных местечках закурились сизые дымки. Создались неожиданные, стремительно быстрые карьеры».

(Ф. Крюков, «Новым строем», «Русские ведомости», 1917)

« – Машина у нас нейдет – грунт неподходящий, – говорит гражданин из-за спин толпы.

– Истинно! – подхватывает другой. – Я нынешней весной нефтонобиль на бурой кобыле обогнал… Ехал из Михайловки, до Серебряка доезжаю, он мимо меня – ффррр… так и профитилил! Позавидовал я, признаться: удобная, мол, штука, ни корму ей, ни ухода – сел и кати… Однако к Левиным спускаюсь – гляжу: народ… Что за оказия? Подъезжаю ближе, гляди: нефтонобиль сел в сугроб… Фырчит, сопит, колеса ему бичевами обвязали, а нет – не берут пары… Разгонит-разгонит назад, даст с разбегу – вертятся колеса, а пары не берут… Ну, я поглядел и поехал себе… Не успел на гору подняться, он опять уж мимо меня – фрр... и пошел чесать! Ладно, еду себе не спеша. До колодца доезжаю, глядь – опять мой нефтонобиль сел в барачке. Подъезжаю. «Доброго здоровья!» А они округ него суетятся, сдвинуть хотят, а силов нет… «Сколь далече, мол, едете?» «Да едем вот по казенному делу в Слащев. Выручай, пожалуйста». «С моим удовольствием!» Достал бичеву, зачалил за хвост кобыле, кобыла вытащила нефтонобиль на гору. «А в Слащев, говорю, вы не проедете». «Да мы и сами, – говорят, – видим, что не проедем. Только что же нам делать?» «Езжайте назад да наймите лошадок… Дело вернее». Ну, постояли-подумали и повернули назад… Так и зафитилили… А я на своей бурой кобыле, не спеша себе, поехал вперед…

– Так-то вот оно… Это – не машина!

– У нас грунт особый…

– Особый…

– А ежели бы нас обтесать мало-мало… На всю Европию было бы удивление… Вот, мол, были дураки – средней руки, от земи не подымешь, а что вышло! Какие коньяки делают!..

– Шутить шути, а Филька вон в буксовых сапогах ходит… Это имеет свою приятность!» 

(Ф. Крюков, «Новым строем», «Русские ведомости», 1917)

«Нечто вроде конфуза можно наблюдать сейчас и у соседей наших – Михайловских и Старосельских хохлов. У тех тоже выплыло из недр демократии несколько людей, поочередно свергавших друг друга в междоусобном состязании на арене «правотворчества снизу». Был прапорщик, был акцизный чиновник, обоих опрокинул бывший городовой Прохватилин, на спекуляциях с мукой округливший свой капиталец, – он со слезой мог сказать о последней крестьянской рубашке, а главное – всегда необычайно кстати указывал на соседние «панские» земли, панские запасы и панский инвентарь… Землю, конечно, отобрали еще с весны. Оценили в три рубля десятину, а сами сдавали под попас – по 17 руб. с головы. Похозяйствовали на совесть в панском лесу. Кстати решили, что и сад панский, в сущности, подлежит народному использованию – взрощен не панским, а мужичьим трудом. В поле собрались двумя волостями, приехали на телегах – снять фрукты. Сторож, пленный русин, вздумал было ограждать частную собственность, но его в несколько минут ухлопали дубьем. Потом этими же кольями стали сбивать фрукты – кто сколько успел. Покончили и с садом довольно быстро, разъехались. И совершенно искренне сожалели после того о случившемся, особенно об убитом пленном…

– Напрасно мы его… парень не плохой был Залещик… Ведь крестился перед нами, молитву читал…

– Зверье, а не люди! В трех местах голову проломили… А чем причинен человек? Его приставили к делу, он свое дело сполнял…

– Сад-то, сад-то какой загубили! Что добра было – обломали, загадили: никому, мол, не доставайся… Ах, зверье! Скотина безрогая, а не люди… хуже скотины! Эх-ма-хма! Свобо-ода!..» 

(Ф. Крюков, «Новым строем», «Русские ведомости», 1917)

«В Слащеве комитет постановил обыскать купцов, переоценить товары. Вместо переоценки произвели просто разгром лавок, товары разделили, перепились, передрались. Посадили в кутузку дьякона, вздумавшего обличать беззаконие новой власти. Приехал благочинный выручать дьякона – заперли в тюрьму и благочинного при общем одобрительном смехе «граждан». В Кумылге бывший каторжник избил учителя, председателя потребительского общества, – и опять-таки совершенно безнаказанно. На Фроловом хуторе постановили арестовать самого окружного атамана, если он явится туда. В Михайловке разобрали по рукам не только панскую землю, но и зерно, и машины, и скот... Всюду, где ни послышишь, кипит деятельность: выражают недоверие, «сковыривают», обыскивают, реквизируют, арестовывают или мнут бока...»

(Ф. Крюков, «Новое», «Русское богатство»,1917. № 4-5, 6-7)

« – Ишь, чума его растяни... А вон ероплан, гляди... бунить...

Как все просто, близко сердцу, знакомо в отдельных своих штрихах, но в целом как всё фантастично, трудно приемлемо для здравой логики... Почему вот сейчас, вместо того чтобы ехать по железной дороге, привычным путем через Царицын до Себрякова, – мы шагали около «дилижанчика» по этой высохшей осенней степи, расцвеченной предзакатными красками? Почему эти простые, свои, но незнакомые люди оторвались от своей обычной работы и прикреплены мыслями и заботами к этому пыльному шляху «шириною в три шага, долиною конца-краю нет»? Откуда взялся тут, в пустынных степях, ещё не утративших памяти о кочевнике-татарине, гулкий диковинный аэроплан, проплывший сейчас над седыми курганами? Откуда эти ящики со снарядами, с патронами, возы с телефонными аппаратами, с проволокой?..»

(Ф. Крюков «Камень созидания», «Донские ведомости». № 66. 25 нояб./8 дек. 1918. С. 5–6)

«Затея с лекциями в станичном пролеткульте провалилась. Посещение их, как и посещение митингов, было обязательною повинностью. Но когда на митингах стали арестовывать намеченных стариков и пачками увозить их в Михайловку, в тюрьму, – испуганные станичники запрятались в норы, захворали, стали сказываться в отлучке. Митинги опустели».

(Ф. Крюков, «После красных гостей», «Донские ведомости»,1919)

«В слободе Михайловке на винном вопросе выдвинулся один из вечных студентов, содержавших игорный притон. Слободские хохлы сразу оценили его светлую голову, открывшую гениальную по простоте мысль, что водку и спирт из склада следует продать, а на вырученные суммы купить хлеба неимущим. Было бы и чем закусить при выпивке. И если буржуи не делают этого, то это потому, во-первых, что хотят, чтобы передох с голода бедный люд, а во-вторых, чтобы самим побольше досталось доброкачественного и дешевого напитка, чернь же пусть упивается отвратительным и дорогим самогоном.

Раза два или три пылкий вождь водил на штурм винного склада слободской трудовой народ – шибаев, мелких спекулянтов, торгашей, скупщиков, извозчиков – весь этот пестрый человеческий сброд, который обычно лепится к большим железнодорожным станциям или пристаням и имеет врожденную слабость к уголовщине. Но жатва еще не созрела: гарнизон пока нес свой служебный долг, и вид взвода казаков с нагайками быстро охлаждал пыл трудовой толпы.

Может быть, разрешение продавать водку из складов шло отчасти навстречу этой трудовой жажде, грозившей ежечасно вылиться в погромы. Как бы то ни было, а двери в питейные хранилища были открыты, и местное гражданство хлынуло туда неудержимым потоком. Вереницы саней непрерывною цепью тянулись от станиц и хуторов в окружную станицу и в слободу Михайловку с удостоверениями о количестве жаждущих душ, с кредитками, доселе глубоко лежавшими в чулках, с серебром и даже золотом, припрятанным в кубышках. На бумажные деньги бутылка оценивалась в 5 рублей 30 коп., на золото – в полтора рубля. За санями шли люди и буржуйского, и трудового облика. Фронтовики и тыловые – все были объединены одним стремлением к источнику угара и утешения».

(Ф. Крюков «В Углу», «Свобода России», 1918.)

Пулемётная-команда-Красной-гвардии-с.-Сидоры-1918-20-1

«Но всего через каких-нибудь пяток дней этот деятельный подъем народного духа изменил закономерную форму в направлении, более соответствующем углубленному революционному сознанию. Трудовой народ – в скобках сказать, главным образом, «революционное крестьянство» слободы Михайловки, а не казачества соседних станиц и хуторов – возроптал, что зелено вино продается по цене, доступной якобы только буржуям, а не бедному, труждающемуся люду. И лозунгом дня в трудовых массах стало: «рупь за бутылку!». Вождем движения явился все тот же вечный студент-притонодержатель. Он увлекательно доказывал, что водка – предмет первой необходимости – должна быть доступна по цене именно обездоленному трудящемуся люду и должна продаваться «по себестоимости». Воспламененные этими речами, слободские хохлы двинулись к винному складу. Военный караул, сердцу которого тоже был близок лозунг восстания, уклонился от противодействия воле народа. Винный склад был захвачен. Нагрузившись там в достаточной мере, толпа двинулась к казначейству, затем заняла телеграф, и к вечеру в слободе уже действовала новая власть во главе со студентом-притонодержателем.

Слобода огласилась беспорядочной ружейной трескотней – юная красная армия в пылу воинственного увлечения принялась забавляться пальбой из заржавелых винтовок, неожиданно попавших в ее полное и безвозбранное пользование… Офицерству пришлось бежать в соседнюю станицу. Буржуи были обложены данью. И когда купец Аксенов не доставил в достаточном количестве колбас и ветчины закутившей влиятельной компании, его подержали некоторое время под ружейным дулом и отпустили лишь тогда, когда он выдал десять тысяч штрафа.

К этому первому, близкому к нам большевистскому эксперименту примкнуло теснее крестьянство, чем казачья масса. Станицы и хутора остались в стороне. Была часть казачьего гарнизона, которая по соображениям добычного свойства осталась в слободе и орудовала под сенью новой власти со спиртом и другими доходными статьями, но большинство казаков разъехалось по станицам и хуторам, увозя с собой законную добычу – казенное имущество. В станицах и хуторах были кучки, звавшие примкнуть к михайловским мужикам. Само собой разумеется, и фронтовики тянули в эту сторону, пуская в ход очень убедительные аргументы:

– Сахарок есть? Нет? А у михайловских хохлов по два фунта на душу получка была… Вот оно что значит – народная власть!»

(Ф. Крюков «В Углу», «Свобода России», 1918.)

«Но старики все-таки не тянулись к союзу со слободскими. Был отчасти смутный страх перед их авантюрой, немножко протестовала совесть, все еще не освободившаяся от власти старых предрассудков, а главное – ни у кого не было веры, чтобы власть представленная Прокудиным, Обернибесовым, Подтелковым и другими определенно известными всем по справкам о судимости ребятами, могла быть прочной и повести к добру.

– Пропадешь с ними, ей-Богу… ну их к шуту, – говорило старшее поколение станичников. – Лучше без сахару побыть, да уцелеть… Жили же, бывало, без сахару… А то как бы на шворку не попасть…

Советская власть на первых порах продержалась в слободе меньше недели. Когда из Урюпина приехало пятьдесят партизанов, вся большевистская сила разбежалась и попряталась, а гарнизон принес начальнику партизанов повинную… Казначейство, телеграф и винный склад вернулись к старому нормальному порядку. И, может быть, впервые обыватель почувствовал всю ценность «старого» порядка, как и просто порядка после кратковременного господства пьяной, грабящей черни и власти из карманников и конокрадов.

Но тут же ему пришлось убедиться и в том, что произведенный в звание гражданина самой свободной в мире республики, он – отнюдь не хозяин своей судьбы, а лишь гражданин третьего сорта. Настоящий же вершитель его судьбы – фронтовик, окрашенный в большевистский колер.

В слободе останавливались для расформирования и дележа казенного имущества казачьи части, бросившие фронт. Все они проходили через Царицын и другие большевистские республики, все были начинены упрощенной начинкой углубленного революционного сознания, все получили кое-что из кредитных запасов, пущенных с целью углубления революции в наш край, и еще больше посулов.

– Это почему такое нет у вас до сей поры совета? – строго спрашивали фронтовики серого обывателя.

– Какого совета?

– Рабочего совета солдатских и казачьих депутатов?

– Был да весь вышел. Лишь навонял: пришли пять десятков партизан, от советчиков и след простыл. Они и советчики-то – что ни самый фулиган – то и советчик… Тор да ёр, да Алешка вор…

– Вы, значится, за буржув и за кадет руку держите?

– Никак нет… помилуйте…

Обыватель труслив, лукав и увертлив.

– Видать по всему: приспешники Каледина…

– Да помилуйте, чего вы привязываетесь? Мы даже не понимаем, кто это – кадеты?

– Ученые люди.

– Ученики, что-ль?

– Юнкаря, студенты. Вобче – все приспешники Каледина.

– А буржа?

– Богачи.

– Тссс… Скажи на милость… А партизаны – кто же будут?

– Обязательно враги народа… приспешники Каледина…

Партизаны, охранявшие от разграбления винный склад и казначейство, сосредоточили на себе наибольшую сумму враждебного внимания. Другой реальной силы в нашем углу не было, кроме этих пятидесяти вооруженных человек. Войсковое правительство безуспешно взывало об образовании дружин самообороны – станичники дружно отвечали:

– Нас не тронут, кому мы нужны… А генералья, офицерья пущай сами себя огрантировывают…

Это был нейтралитет расчетливых простаков. В силу этого нейтралитета некоторые фронтовые части передали свои винтовки и орудия царицынским красногвардейцам. Им же они помогли покорить Михайловку под поле большевизма, вытеснить партизанский отряд из слободы, перебить около сотни человек, пограбить снова винный склад и восстановить советскую власть.

V.

Утром 12-го января слобода Михайловка была разбужена необычными, никогда ею не слыханными звуками – пушечным громом и пулеметной трескотней. Слобода как будто не была на положении войны ни с какой державой, жила сравнительно смирно, если не считать набега на винный склад, в борьбе большевистских войск с войсковым правительством была от головы до пят нейтральна – и вдруг гром пушек…

Был долгий томительный час тревожного изумления и боязливого ожидания. Потом расторопные люди с окраин сообщили, снесшись с наступающим отрядом: пришли красногвардейцы из Царицына с четырьмя казачьими пушками, обстреливают винный склад. Тревога для трудовой части населения сменилась радостным предвкушением: винный склад – дело добычное. И сразу все михайловские жулики, воры, шибаи, карманники бросились помогать царицынской армии – кто чем мог: соглядатайством, шпионажем, агитацией в гарнизоне. Гарнизон с полной готовностью сдал винтовки этим гражданам. Даже гражданки кое-какие щеголяли в это время с казачьими ружьями в руках. Маленький партизанский отряд геройски встретил нападающих, перестрелял несколько десятков, но, потеряв командира, решил уйти – поезд его стоял все время под парами. Слобода, винный склад и все прочие учреждения снова перешли в ведение советской власти.

Первые шаги новой власти в слободе были направлены в сторону организации потока разграбления и, по силе возможности, истребления буржуев. Эта артельная, легкая, щедро вознаграждающая работа прошла в слободе с невиданным подъемом. Истребили большую часть офицерского состава. Местные наши офицеры – по большей части из народных учителей, были люди самого демократического облика и по убеждениям, и по имущественному цензу – по большей части дети рядового казачества, мозолистые, малоимущие. И первым из них пал от рук трудового слободского крестьянства председатель местного «совета рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов» хорунжий Лапин, социал-демократ по партийной принадлежности, плехановец. Человек все время, с февральского переворота, шел впереди толпы, усердно угадывал и взвешивал ее настроения, пользовался большой популярностью, получал каждения, кадил и сам, и все-таки погиб бессмысленной, нелепой, ужасной смертью от хулиганской оравы.

– Я – давний революционер, сидел в крепости…, – начал было говорить он толпе.

– Брешет! Кадет!.. – раздался голос из толпы.

И словно это было величайшим преступлением в глазах вчера еще пресмыкавшегося перед каждым стражником трудового слободского люда, толпа заорала:

– Каде-ет! Юнкарь!

Какой-то подросток с винтовкой в руках прицелился, выстрелил в упор. Председатель совета «солдатских, казачьих, крестьянских и рабочих» депутатов, возникшего в нашем углу приблизительно за месяц перед этими событиями, опрокинулся навзничь, раскинув руки Толпа раздела его до белья, ушла дальше продолжать веселую артельную работу.

Перестреляли несколько десятков офицеров за то, что «кадеты». Трудно было хоть приблизительно уяснить, какое содержание влагала толпа в это фатальное наименование: кадет. Благозвучное словечко – контрреволюционер – слобожанину не под силу было выговорить. Да и равнодушен он был как к революции, так и к контрреволюции. Сказано: бей кадета! – он и усердствовал и стрелял в 12-летних мальчуганов-гимназистов, не сомневаясь, что это и есть самые доподлинные кадеты; стрелял в студентов, полагая, что это – тоже «кадеты» старшего возраста, или «юнкаря», убивал учителей, священников – тоже «ученые» люди, значит – бывшие «кадеты». И было поразительно по невероятию, неожиданности и бессмысленности это истребительное усердие, убийство без злобы, с охотницким чувством, убийство людей, долгие годы живших рядом, росших и игравших на одной улице с убийцами, никого не обижавших, виновных лишь в том, что культурный уровень их – учителей, студентов, священников – был несколько выше уровня окружавшей их народной массы. Истребляли без колебаний, с завидным душевным равновесием, порой – с веселым гамом, остротами, гоготаньем…

Был затем коротенький момент, когда переполнилась кровью чаша жизни, доселе смирной и обывательски серой, когда ужаснуло убийц и грабителей зрелище валявшихся по улицам обобранных, оголенных трупов, когда грабители передрались между собой из-за дележа добычи – передрались и стали уличать друг друга в подлости и зверстве.

– Душегуб ты, Бушмин! Таких негодяев на шворку следует…

– А ты – чужбинник! Чужого понахватал, награбил…

– Душегуб! Отца Феоктиста убил, священника… Налегла рука… По-соседски старался… А за что? Кроме добра ничего от него не видал…

– А какие он слова говорил, знаешь?

– Правильные слова… какие!..

– Правильные? И ты такой же, видать, калединец… А я сам самовидец, что он говорил: «В пятом году казакам грамоту черными буквами написали за усмирение, а теперь золотыми напишут, а вам спины нагайками распишут»…

– Стало быть, за это и убивать?

– Да ты чего пристал? А ты сколько душ загубил? Ишь попом стал попрекать – жаль жреца… потому что они – жрецы, жрут мирское…

– А ты – трудящий? По чужим амбарам да по чужим конюшням… Эх, человек тоже называется…

Но был короток момент этого взаимного самообличения. С улиц убрали трупы, с родственников погибших взяли дань за право получения тел близких им покойников (брали от 50-ти до 100 руб., «смотря по человеку»), вырученные деньги подразделили, пропили, проиграли в карты, награбленное имущество поприпрятали, и жизнь как будто вернулась в полосу будней. Но будни эти были новые, особенные. Старую обыденную работу и обыденную заботу о хлебе насущном сменили каждодневные митинги с беспрерывным, монотонно-заливистым лаем о буржуях-кровопийцах, под каковое понятие подводились все уклоняющиеся от большевистской окраски, бесконечная цепь резолюций о наложении контрибуций, отобраниях, ограблениях и грабежах…

Весь трудовой народ как бы только что протер глаза и неожиданно увидел, сколько еще не израсходованного «добра» накоплено кругом, если хорошенько копнуть, – и зачем теперь утруждать себя старой нудной работой около полосы, сарая, телеги, верстака, товарного вагона? Готового сколько угодно – лишь хватай-успевай».

(Ф. Крюков «В Углу», «Свобода России», 1918.)

Фото  предоставлены  И. А. Мурашкиным

Интересные ссылки

Михайловка

Хроника революционных событий в слободе Михайловка

Себряково

Сайт Федора Крюкова

О Фёдоре Крюкове замолвите слово

Панорама привокзальной частной застройки (современная)